Христианские основы мировосприятия в произведениях Гилберта Кийта Честертона
Доклад К.А. Бордюговой, посвященный христианским основам мировосприятия Г.К. Честертона, был озвучен на заседании секции «Церковь, общество и молодежь» в рамках Регионального этапа XXIV Международных Рождественских образовательных чтений 19 ноября 2015 года.
Ксения Александровна Бордюгова
старший преподаватель ЛГПУ
Впрочем, Бог даст, образуется все. Ведь не много и надо
тем, кто умеет глядеть, кто очнулся и понял навеки,
как драгоценно все, как все ничтожно, и хрупко, и нежно,
кто понимает сквозь слезы, что весь этот мир несуразный
бережно надо хранить, как игрушку, как елочный шарик,
кто осознал метафизику влажной уборки.
Тимур Кибиров
Именно этот отрывок одного из стихотворений Тимура Кибирова процитировала однажды Наталья Леонидовна Трауберг на презентации пятитомного издания Гилберта Кийта Честертона. И действительно, в этом весь Честертон, поскольку одна из самых главных тем, пронизывающих его рассказы, повести, эссе – удивление, духовное пробуждение и благодарность. Причем, удивление, состоящее словно из двух половинок: с одной стороны мир прекрасен и хрупок, как ёлочная игрушка, его красота поражает и умиляет, а с другой стороны – испытываешь непрестанную благодарность за самое простое, что вообще есть в жизни, и поэтому она должна быть простой и ясной.
Гилберт Кит Честертон родился 29 мая 1874 года и умер 14 июня 1936 года. Ему было всего шестьдесят два года, до глубокой старости он так и не дожил, однако чувствовал себя неважно на протяжении долгого времени. И, несмотря на слабое здоровье, продолжал работу, в том числе над газетой, доставшейся ему от брата, совершил путешествия в Италию и Польшу; в это же время начал активно выступать по радио. И он, и его близкие отчётливо осознавали, что дело близится к концу. Чуда не ждали — чудо уже случилось однажды, двадцатью годами раньше 1914-1915, когда Честертон сумел выздороветь и вернуться к жизни после очень тяжелой и довольно загадочной болезни, надолго ввергшей его в бессознательное состояние [5, c. 57].
В целом, Честертон вряд ли мог похвастаться отменным здоровьем, вполне вероятно, что и пресловутая тучность писателя, и его рост были симптомами некоего эндокринного недомогания, однако ни сам писатель, ни его друзья, современники и почитатели не воспринимали его как человека болезненного, точнее он никогда не давал им такого повода. По меткому выражению С.С. Аверинцева: «Ни тени меланхолического обаяния, овевающего облик сраженного недугом гения, не ложится на его черты» [1, c. 330].
Говорят, что однажды писателя пригласили на упражнения кавалеристов в вольтижировке, он заметил, что «может быть пригоден на ипподроме разве что в роли препятствия, если его уложат на спину и коням придется перемахивать через его монументальное пузо» [5, c. 115].
Помимо любви к хорошей шутке Честертон был страстным любителем спора. Причем, спора пылкого, азартного, исступленного. Честертон нередко участвовал в дружеских публичных дебатах с Бернардом Шоу, Гербертом Уэллсом, Бертраном Расселом, Кларенсом Дарроу. Казалось бы, увлечение не столь характерное для христианина, ведь так или иначе горячий спорщик практически обречен говорить с интонацией нажима, давления, подавления. Зачастую спор приобретал сатирические оттенки, чуждые темпераменту писателя. Однако он искренне верил, что та среда, в которой бушуют интеллектуальный страсти и парадоксы, есть среда самоочищающаяся, и борьба в таком случае – сражение бескровное и достойное, не порождающее конфликтов. «Я ненавижу ссору, — говорил он, — потому что это помеха спору» [5, c. 83].
По словам С.С. Аверинцева сердцем Честертон принадлежал классическому типу мальчишки, который играет в солдатики и защищает воображаемую крепость против всего мира; «В истории ему нравились одновременно и походы крестоносцев, и походы якобинцев — сочетание довольно странное, но для него характерное, потому что он был воинствующим католиком старого типа и столь же воинствующим приверженцем права бедных восставать против богатых; и еще важнее для него был самый принцип — хорошо, если человек настолько любит свою веру, что готов ради нее проливать кровь, прежде всего свою» [1, c. 339].
Кстати, о вере. Есть замечательная статья епископа Диоклийского Каллиста «Можно ли считать К.С.Льюиса анонимным православным?», в которой рассматривается отношение Льюиса к православию и делается вывод о том, что он «исходит он из западных предпосылок, но снова и снова приходит к православным выводам»? Милого хулиганства ради можно было бы написать подобную статью и про Честертона, ведь многое в его трудах читателю православному будет поразительно близко и непротиворечиво. Да и вряд ли вообще мыслимо в трудах Честертона отыскать отражение специфически католических догматов: в его произведениях нет ничего, свидетельствующего в сторону папской непогрешимости. Однако искреннему католику решительно не пришлась бы по душе такая параллель, поэтому, как заметил отец Андрей Кураев, остается любить Честертона таким, каким он был. Толстым и католиком.
Надо сказать, католичество — зрелый и осмысленный выбор писателя. Он стал именно католиком, а не англиканином в 1822 году и пробыл им 14 лет. Причем, для автора «Шара и креста» переход в традиционное — это шаг против течения. Шаг в сторону ортодоксии. Ведь легко уйти в протестанты, создать свою конфессию и объявить, что настоящих христиан в веках, прошедших между Христом и тобой, не было. Легко поддакивать антицерковным критикам: на тему, какие же все это были плохие христиане с их крестовыми походами, преследования еретиков. Труднее — честно войти в традицию. И сказать: история Церкви — это моя история. Ее святость — моя святость. Но и ее исторические грехи — мои грехи, а не «их». Встать на сторону той Церкви, даже дальние подступы к которой перекрыты шлагбаумами «инквизиция» и «крестовые походы», — это поступок. Поступок тем более трудный, что в ту пору сама эта Церковь еще не пробовала приподнять эти шлагбаумы своими нарочитыми покаянными декларациями. У Честертона замечательное чувство вкуса: несмотря на его принадлежность к католической традиции, в его творчестве не отражаются специфически католические догматы. Ни одной строчки не написано им в пользу папской непогрешимости. Конечно, нет оснований сказать, будто Честертон не верил в этот новый ватиканский догмат. Но, будучи апологетом в первую очередь здравого смысла, он понимал, что в данный тезис можно верить, только совершив жертвоприношение разумом. Нет, такая жертва бывает необходима, ибо весьма не здраво считать, что весь мир устроен в полном согласии с моими представлениями о нем. Но к такой жертве Честертон призывает редко. И только ради Евангелия, а не ради Ватикана [3].
Любопытно, как апология здравого смысла у Честертона удивительно органично переплетается с искуснейшим парадоксом. И симбиоз таких отношений достигает высшей точки в серии детективов об отце Брауне. В центре повествования священник-детектив, маленький, тихий, неуклюжий, на первый взгляд, простодушный. Наталья Леонидовна Трауберг отмечает, что своему любимому герою Честертон дал не ловкость и прыгучесть, а в первую очередь - неуклюжесть, как бы высвечивая его смирение на фоне самодовольного мира [4, c. 201]. И каждый раз, мастерски распутывая очередное преступление, священник, прежде всего, печется о преступивших закон. Иногда пастор приводит преступника к полиции, иногда спасает от наказания. Ему не так важно, будет ли человек осужден по закону земному. Самое главное событие для отца Брауна – это перемена в душе преступника, перемена души, та самая «метанойя». И если есть малейшая, но зримая надежда на преодоление духовного «недуга», патер тут же за нее цепляется. Как, допустим, в «Летучих звездах», где на преступника обрушивается целая проповедь, причем, снизу вверх: вор, сидит на дереве, прижимая к груди украденное ожерелье, а в это время до него доносится горячая и лишенная «каменного» морализаторства речь отца Брауна и попадает прямо в яблочко. «У вас еще есть молодость, и честь, и юмор, но при вашей профессии надолго их недостанет. Можно держаться на одном уровне добра, но никому не удавалось удержаться на одном уровне зла. Этот путь ведет под гору. (…) Я знаю, что у вас за спиной вольный лес и он очень заманчив, Фламбо. Я знаю, что в одно мгновение вы можете исчезнуть там, как обезьяна. Но когда-нибудь вы станете старой седой обезьяной, Фламбо. Вы будете сидеть в вашем вольном лесу, и на душе у вас будет холод (…) и верхушки деревьев будут совсем голыми» [4, c. 307].
Напоследок, заключительные, но не менее ценные штрихи к портрету великого писателя: свою жизнь Честертон описал в «Автобиографии» как исключительно счастливую. Если ему верить, у него были самые хорошие на свете родители — особенно отец; самые привлекательные друзья, которые только могут быть; а жена его Френсис — совершенство превыше всяких похвал. Его стихи о ней не просто влюбленные — чувственный пыл до конца отступает перед смиренным восхищением. Ибо благодарность — это самое сердце счастья, утверждает Честертон; вычтите из счастья благодарность, и что останется? — всего-навсего благоприятные обстоятельства, не более того. А всерьез поблагодарить — дело поистине серьезное, и кто знает людей, знает, что оно дается нелегко. Последнее решение, таким образом, положено в руки самого человека: либо он сумеет простить — именно простить, а не просто проглотить обиду, — не забудет, разумеется, и сам попросить прощения; либо счастье будет разрушено вместе с благодарностью, и говорить тогда не о чем. А потому, если Честертон описывает свою жизнь как счастливую, мы, безусловно, куда больше узнаем о нем самом, чем о его жизни [1, c. 342].
Литература:
1. Аверинцев, С.С. Гилберт Кит Честертон, или Неожиданность здравомыслия / Г. К. Честертон. Писатель в газете: художественная публицистика. М., 1984. – С. 329-342.
2. Делез Ж. Логика смысла. М., 1995. - 43 с.
3. Кураев А.В. Ортодоксия как ежедневный выбор. http://www.chesterton.ru/about-gkc/0020.html
4. Трауберг Н.Л. Сама жизнь. — СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2008.
5. Честертон Г. К. Человек с золотым ключом / Серия «Мой 20-й век». — М.: Кукушка, 2003. — 332 с.